у гречки какая-то нелогичная и несвойственная любовь к карандашам. не сладострастная и бойкая, как у какого-нибудь художника, далекого от понимания простоты и потому видящего горы сквозь мириады цветов, а ревматическая, уставшая и фаталистическая. гречке нравятся обычные карандаши без яркого цвета и, по кругу, она ищет их для своих книг, бережно заботясь о грифелях и подтачивая ножом, не дичась порезать скорее себя, чем случайно сломать серый хребет.

она кусает губу, забравшись с ногами на кресло — единственное место в ее доме, где не хранится пыль, и старательно решает, как именно подчеркнуть и перечеркнуть нужное слово. серый след ползет за ее рукой, как улиточная дорожка в саду, и сминает остатки белого листа; с каждым разом, гречка получает от этого какой-то детский восторг, словно ей разрешают испортить самую прекрасную вещь в мире, превратив ее во что-то свое, поставив крест, тире, кружочек — что угодно, обозначающие - здесь была гречка. возможно, ей нравится серый, потому что тем же серым сейчас в углу томится робин. гречка делает вид, что не знает, что робин здесь, а робин, возможно, делает вид, что не знает, что гречка знает, что робин здесь. так водится в этом доме вот уже много лет, и пока не произойдет случайное “апчхи”, ни одна, ни вторая не сдвинется со своего места.

так что гречка сидит с очередной сказкой и очень внимательно подчеркивает слова. у нее такая профессия — быть абсолютно и бесповоротно бесполезной, потому что иначе сказки не забредают в ее голову, а наоборот, убегают от рук и глаз, и, в особенности, рта. нет ничего хуже, чем, почти заканчивая ритуал по успокоению очередного духа (будь-то леший или болотный чертенок), вдруг осознать себя и потерять возможность закончить историю о ком-то совершенно другом. поэтому гречка даже не смотрит на время, зная, что должна быть где-то еще. хорошо, что в ее доме нет часов, кроме вбитой у окна палки, которая тенью трогает то ножки дивана, то книжки, то становится предметом игры робин — и вытягивается до небывалых размеров, словно еще не день, а поздняя беззвездная ночь.

в этот раз, правда, совсем тихо, потому что гречке и вправду нужно где-то быть и что-то делать, а робин почему-то не уходит. очередное подчеркивание снова становится перечеркиванием, и гречка довольно переворачивает страницу — она не особо знает о существовании ластика и, поэтому, оставляет все как есть, лелея каждую свою ошибку, как что-то совершенное.

— сказка готова.

это факт. гречка все еще делает вид, что не знает, что робин знает, что она знает — в общем, не важно. гречка все еще делает вид, а поэтому говорит вслух, как бы невзначай, а еще так же невзначай зашторивает яркий солнечный свет и забирается ступнями в ботинки, осторожно завязывая шнурки. сегодня она сидит с мелочью — и под мелочью подразумеваются все от мала до велика, потому что это круг, и в круге размеры становятся совсем не важными. и эта не важность была абсолютно важна для гречки, которая совершенно не хотела, чтобы в круге ее прознали, как няньку, а не сказочницу. но вот уже который раз за год, она собирала у своего крыльца группки (навсегда или на время) ничейных  — и занималась ничем иным, как просветительской деятельностью, а по-простому — следила, чтобы все дела были выполнены. например, сейчас нужно развесить все белье, которое уже принесли с речки в коробах, пока те не прогнили, а ветер не разбушевался после обеда. а потом, возможно, придется печь пироги. и единственное, как можно было заставить домового, ребенка или гуся работать — это прочесть им хорошую сказку про непослушания. особенно такие любила робин.

— знаешь, а ведь ты можешь пойти со мной сегодня.

гречка открывает дверь и стоит так пару секунд, слушая, как темнота за ней поднимается и осторожно приближается, словно неуверенная, что там, за порогом, нет ослепительного света.

— пока посиди на крыльце, а когда мы начнем развешивать белье, приходи. только никого не пугай, хорошо?

она не ждет, что робин ответит, ведь они все еще делают вид, что не знают и знают, и в общем-то это привычно. а еще совсем нельзя дожидаться от робин таких обещаний, поэтому гречка делает шаг наружу и громко считает головы тех, кто занимался таким же ничего-не-деланием. только вот подмечает она всегда на одного больше, в надежде, что робин все же придет.

— я ведь тебя жду каждый раз.

гречке очень легко потеряться. вместо карты — сказки, вместо компаса — слова. каждая история белой кляксой на глобусе заполняет собою все. гречка делает вдох и говорит — за ее фразой строятся города и горят леса, мосты ломаются об скалы и речки тонут травяным пламенем. гречка делает выдох и герой оборачивается на свою возлюбленную, хозяин топит верную собаку, забытый злодей закрывает глаза и слышит в последний раз спусковой курок. но порой — так редко, так часто, так непонятно, словно без формулы и без предупреждения, как по будильнику и без него меняется погода, порой — гречка теряется. она делает вдох и выдох, чертит руками, кривит губы, а карты не появляются, жизни не рождаются и тишина мерным отзвуком удара ложки о стакан напоминает ей — ты, грета, бесполезна. ты, грета, в тупике.

ты, грета, как пони, идешь по собственному кругу. как же ты из него выйдешь?

грета смотрит, как амели пускает своих лошадей по сосновому пролеску. одна за одной, они одинаково шагают по тропе раз за разом, хвост за хвостом. их кучеры ждут приказа, а они сами ждут конца; конца, после которого не нужно биться челюстью о сбрую. конца, после которого не будет сосновых пролесков и круг за кругом, шаг за шагом, день за днем, жизнь за жизнью. однажды, лошади шли и шли, и шли, и шли, и грета читала, и читала, и читала, и читала, и слова за словами, и галоп за галопом... и вдруг нежданно и странно лошади прекратились и грета остановилась, ткнув пальцем на последнюю строчку. робин встала рядом на какой-то кобыле, от нее пахло потом и солнцем, западным ручьем и сосновыми иголками. она заслонила собой дневной свет и тень от нее закрыла собой всю грету и амели разом, словно робин была великой скалой, выше самой высокой волны, которую нельзя было сдвинуть с места без ее желания. робин спросила — хочешь прокатиться со мной?

от робин всегда была такая тень, которая нарушала любое правило. она отбрасывала ее, словно легкую шутку в важном диалоге или плащ полный пыли с прогулки. амели не могла заставить ее, как солнце, идти по часовому циферблату расписания и от этого злилась сильнее, ведь вместе с этой тенью робин закрывала от нее грету. и грета, с ее взрослым смехом и детским воображением, совсем не могла понять, что раньше все шло по кругу жизни, а сейчас крутилось вокруг робин.

в этом водовороте воспоминаний, гречке очень легко потеряться. она часами смотрит в угол, стену, дверцу шкафа, на соскоблину. везде и всюду, лишь бы не на листок бумаги перед ней. он то пуст, то полон, и ей совсем не обязательно видеть его наполнение, чтобы писать. потому что пишет она о себе. в такие моменты, она в тупике. в такие моменты, она не знает, что делать, а точнее, она не знает, зачем что-то делает. и от этого все проблемы. так робин стала тенью, так грета стала гречкой.

у гречки есть сказка. в сказке все просто, главное не говорить, что эта сказка ее. тогда сказка умирает, в ней больше нет волшебства, она становится гречишной и горит на языке, и гречке кажется, что все знают, что сказка о ней и про нее и от нее и обо всем не том, о чем она только могла быть. поэтому гречка каждый раз придумывает, чья эта сказка. она говорит: “эту сказку написал енот”, или “ее нашли среди вещей герцога уэльского”, и ей, наверное, верят. гречка не хочет обманывать, и возможно не обманывает. она честно придумывает, как среди записей и секретных договоров, лежат листы о каком-нибудь непоседе финли, потому что герцог любит посмеяться перед сном. и вот, как сильно он плакал, когда заметил такую пропажу.

она так много думает, что мысли неумолимо приводят ее к тупику. это как рим, к которому ведут все дороги, как перекресток из тысячи мелочей. как поместье амели, к которому всегда приходят кучеры. гречка закрывает глаза. вокруг нее белыми листами мокрые простыни, смывшие с себя всю копоть ночных кошмаров. гречка расставляет руки. тяжелая ткань ложится на ее пальцы и щекочет ладони. от них пахнет домашним мылом и речными камнями. и вечным, вечным, вечным, вечным — вечным новым днем.

ее не трогают, ее ждут, как верные друзья и справедливые враги. ее не трогают, пока наконец над ухом назойливой мухой не шепчется “гре-та”. ро-бин. гречка чувствует ее на кончиках пальцев, по взмаху волос, по трепету птиц на гнезде высокого дуба.  гречка видит ее в начале своей тени, спадающей от ног, словно готовой корнями пуститься в теплую землю. гречка слышит ее неуверенным стуком щепок друг о дружку. твое время ведь еще не пришло, робин?

робин ломала правила. а теперь вынуждена, как пони, идти по кругу, по циферблату от солнечной оси.

— я знаю.

грета не открывает глаза. гречка остается в темноте.  руки ее все еще держатся за простыни. где-то по другую сторону, во мраке света, за ними чужая ладонь. вместо мягкой кожи — мокрая сухость хлопка. грета рисует их. она — раньше, она — с торчащими во все стороны пегими волосами, в простом платье. она — грета. робин — робин. робин — до. от и до. черные волосы падают ей на лицо, предвещая поцелуй. острые локти всегда находят ее располневшие бедра, чтобы упокоиться в них, как в легкой перине.

робин в тот день, все еще в наряде от конной прогулки, закидывает ногу на ногу, ударяя сапог о сапог. с них комками отсыхает грязь. такая же в темноте стоит перед ней. не изменившаяся, не исчезнувшая, не потерянная. длинные пальцы ловко держат неуверенные ладони греты. задержаться бы на секунду. не вспоминать, что это — именно это, дорогая моя, твой тупик. твой собственный круг. твой водоворот, в котором ты постоянно теряешься.

прошлое, которое ты не можешь отпустить.

кожа на плечах чуть обгорела после дня под палящими лучами и пульсацией дроби дятла жжет реальностью. гречка открывает глаза. тень кажется ей за простыней еще секунду, но тут же исчезает ветром в веревках.

— я знаю…

на нее смотрят десятки глаз. гречка тоже смотрит на них — тех, кого может увидеть, потрогать, познать. они говорят ей: дело сделано. видишь? белье висит здесь на ночь, специально для того, чтобы вобрать иглы холода и побелеть еще сильнее. видишь? все верно. видишь? ты с нами.

— ну что, все справились? читаем сказку? да?

она поправляет свою прическу и поднимает корзину, в которой только книга и ничего большего. эта книга из тех, что ревниво занимают собой все пространство.

— давайте подойдем к тому дубу, там приятная тень.

гречка знает, солнце вот-вот уйдет за горизонт, и робин сможет быть с ней. скрывать, но быть. бежать, но оставаться. и даже эта пара минут — начало сказки — ей важно, ей нужно, чтобы с ней молчали заодно.

прохлада тени дрожью в мокрых пальцах ног и патокой льда по обгоревшей коже. она садится на широкие корни и ждет, пока свои места найдут другие. гречка следит, как муравей, забежавший на ее платье, шустро торопится домой — над ним тень, хотя солнце еще не спешит исчезать с выдуманного кем-то небосвода. но эта тень, тоже выдуманная, играет иначе.

— эту сказку написал кто-то на острове далеко-далеко, где нет земли, одни лишь кораллы... — гречка помнит, как амели показывала ей красный коралл, который очередной граф привез ей из мореходных кампаний, — и я потратила много времени, чтобы перевести вам ее с языка, который знаю только я.

— ладно, возможно, не только я, но здесь и сейчас я прочту вам то, как я поняла ее, поэтому сидите тихо и слушайте.

гречка начинает. эта сказка о рыбе, которая потеряла свой плавник, решивши, что он будет выше волн, посылаемых духами воды. она начинается великой победой, золотым часом, венцом творения. она длится как самый короткий полет птенца из гнезда до земли и замирает в миллиметрах до падения. она кончается дружбой и помощью, справедливостью и принятием и, что главное, прощанием.

она кончается всем тем, что гречке не знакомо.

время в сказке идет так же быстро, как вокруг нее, и кажется, что она читает всего минуту, а солнце просто спряталось за большой тучей, а не давно уже село, оставив их справляться с холодом ночи. когда гречка говорит: “конец”, не все успевают вернуться в настоящие минуты. встают долго, долго смотрят, долго вздыхают, долго, долго. гречка не торопит никого, а покорно сидит и ждет. ждет, когда последний житель круга встанет и, кивнув ей, поспешит домой, к пышущему теплом чайнику, под пар которого так хочется подставить охладевшее лицо.

гречка ждет и дальше. ждет, когда рядом с ней станет совсем темно, и чья-то ладонь заботливо погладит обгоревшие плечи. после нее совсем не больно. после нее не остается следов солнца.

— пойдешь со мной до дома за руку? приготовим поесть.

гречка тяжело поднимается. без света ламп и фонарей, она почти слепа. это время доверия. это ее время. это время...

— о чем ты хочешь следующую сказку, робин?

Отредактировано Гречка (2021-04-01 15:52:49)