«   ПОЙДЯ ПО СЛЕДУ ИЗ ХЛЕБНЫХ КРОШЕК, ТЫ НЕПРЕМЕННО ВЕРНЁШЬСЯ В НАЧАЛО.
НИКАКОГО ВПЕРЁД.   »

стрелки деревянных настенных часов делаю очередной круг, но время словно стоит на месте. как только магазинчик со старыми вещами и виниловыми пластинками погрузится во мрак, а старый ключ повернётся в дверном замке несколько раз, ещё один hayr-день окажется позади, и маниса на несколько секунд застынет перед стеклянными дверьми, всматриваясь ни то в едва различимые очертания хорошо знакомых полок, ни то в собственное отражение. в голове суета еле слышимых слов (видно, тех, что она ещё не сказала), а на лице, кажется, спокойствие? маниса больше пальцы в мольбе не скрещивает, не просит тепла и пощады, степенно отвыкая от ненужных частиц себя_прошлого, но всё ещё чего-то ждёт. привычка, наверное. постоянно оглядываться назад, ожидая, что, рано или поздно, из-за угла к тонкой шее протянутся мертвецки-бледные руки и вернут её туда, где она провела восемь месяцев и четырнадцать дней. вернут туда, где ей самое место.
а ведь так оно и будет. но пока маниса об этом старается не думать. джинсовку накидывает на угловатые плечи и прячется от небольших капель дождя на остановке, думая лишь о том, что совсем скоро вернётся в, пожалуй, единственное безопасное место на всём этом чёртовом свете. она не вспоминает об айле уже несколько дней, возведя неприступную стену в своём разуме. не вспоминает о  минувших месяцах-днях-неделях, но поразительно точно помнит как болели руки и щёки после грубых ударов матери. эти воспоминания ей не вытравить никогда — смирись и живи дальше, если это, конечно, можно назвать жизнью.
маниса улыбается какому-то девятилетнему мальчику в автобусе на сиденье напротив (пусть и всё ещё вымученно), рисует на запотевшем окне автобуса птицу и улыбается самой себе, стоя под тёпло-жёлтом светом фонаря, хотя всё ещё сжимается в тугой комок нервов где-то внутри. по-прежнему от каждого громкого звука вздрагивает, ассоциируя с чем-то из прошлого, и всё также оставляет на ночь крохотный источник света, потому что закрой глаза, и отовсюду к ней стянутся чёрные тени, жадные не столько до плоти, сколько до душонки. маниса, конечно, ещё не воскресла, но уже и не загнивает заживо, не кровоточит, и её, в общем-то, это вполне устраивает. невозможно стереть из памяти всё, что было когда-то сказано, как невозможно и всё забыть.
но как в детстве она ломала о реальность локти, так сейчас же ломает о неё надежду. ей, так видно, было написано на роду: вся жизнь — затяжной и нелепый несчастный случай. судьба-вселенная-жизнь-всё на свете громко хохочет и подбирает манисе верный путь, но не из жёлтого кирпича: под ногами камешки да потери; лунное крошево. думала знаешь какая главная привилегия в этой жизни? смешно. главная привилегия жизни — смерть.

закрываясь от дождя одними только руками, маниса не замечает присутствия кого-то чужого в доме, и не обращает внимание, когда сердце пропускает несколько ударов. она игнорирует знакомый запах духов, смешанный с алкоголем и дешёвыми сигаретами, и даже открыв дверь не узнаёт знакомое пальто, потому что смотрит куда-то под ноги, а вместо свойственного ей «я вернулась», произносит громкое и пока ещё радостное: — что ж, ты оказался прав: надо было захватить зонт, — и стоит ей поднять глаза, как мир вокруг начинает превращаться в карусель.

Б Е Г И.
♪ AGNES OBEL — FAMILIAR

маниса сжимает дверную ручку с такой силой, что, кажется, ещё немного, и та на осколки разлетится пулями, рекошетом попадая во всё вокруг. смотрит медово-карьими глазами только на неё, и все её мысли — необузданный, дикий страх. тело застывает и падает в заранее приготовленный бетонный гроб, и его вот-вот опустят на три метра под землю. туда же, где лежит рэджи. у манисы в глазах паника, в голове — истерика. дышать сложно, но она всё же делает несколько спасительных вдохов, точно выброшенная на берег реки рыбёшка, и пропускает разряд дрожи по всему телу (срабатывает как дефибриллятор).
— что ты здесь делаешь? — не говорит, рычит полушёпотом гортанно, пугаясь собственного тона, но айлу она боится куда сильнее. а та лишь смотрит на неё с притворной улыбкой и руки вперёд тянет, называя милой. говорит, мол, hadi eve gidelim, погостила у дяди и хватит, но всё, что ниса видит перед собой — неминуемую гибель. и повторяет уже громче, настойчивей, агрессивней: — что. ты. здесь. делаешь. — и вновь они с айлой обнажают стилеты пронзительных взглядов, взрезающих души. айла внутри манисы отзывается болью неистовой, острой, и щемящей тоской в грудине, и внутри неё — прореха, внутри — сквозная рана. сколько ещё ей нужно вычеркнуть дней, прежде, чем навсегда отпустит? вычёркивай-не вычёркивай, календарь никогда не кончится.
айла губы растягивает в змеиной улыбке и делает несколько шагов навстречу как ни в чём не бывало, а у манисы все прошлые раны тотчас синим огнём призрачным вспыхнут. все до единой, и тело обернётся в плащ из дикой агонии, подкашивая ноги и выбивая воздух из лёгких.

Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И Б Е Г И

за громким требовательным «imdi geri dцn!» маниса не услышит голоса килиса; все звуки сузятся до шума дождя, сбивчивого дыхания и скребущих по черепной коробке монстров. вокруг — серые стены из струй воды, а внутри и того хуже. всепоглощающий страх. от него колени трясутся и сердце мечется меж рёбер раненной птицей, а маниса только и может, что ласково ему так говорить: — t-t. herey iyi, — хоть и знает прекрасно, что врёт. и когда бежать наугад, не разбирая дороги, становится невозможно из-за боли в лёгких, маниса, наконец, останавливается.
закричать бы от боли — но нет языка и горла. маниса на землю холодную и мокрую падает на четвереньки, становясь на неё похожей, с разницей лишь в том, что разорвана и не отпета. этим долбанным появлением-взрывом айла просто взяла и стёрла её. стёрла всё, что ниса с таким трепетом начинала отстраивать, надеясь никогда больше не оказаться в том затяжном кошмаре. а сейчас посмотрите на неё: рукою рот закрывает и жмурится изо всех сил, то ли слишком надрывно, то ли беззвучно рыдая себе в ладонь, и дрожит точно забитая дворняга. трясётся всем телом, колени под себя поджимая, и лбом почти асфальта касается, срываясь на истошный крик.
— дышать-- — всхлипывает, хватается за футболку на груди и сжимает окоченевшие пальцы, словно пытаясь вытащить из себя все эмоции вместе с застрявшем в горле воздухом. — нечем-- — и когда всё же делает мучительный вдох, кое-как на гнущихся коленях поднимается, выходя прямо на проезжую часть, чтобы затем оказаться возле реки. всё, что успевает — руками вцепиться в поручень (единственное препятствие, чтобы не прыгнуть вниз), и пойди она ко дну сейчас, возможно, было бы даже лучше. для айлы, для неё самой, для килиса. потому что маниса — lanet yьk, в первую очередь для самой себя.
она не верит в бога, и под дулом пистолета не приняла бы веры, навязанной с детства бабушкой-дедушкой-отцом-матерью, но сейчас готова молиться кому угодно, пусть даже это будет сам дьявол, лишь бы айла навсегда исчезла из её жизни (либо она сама исчезла). крики сменяются всхлипами и сбивчивым почемупочемупочемупочемупочемупочемупочемупочему, но ответа так и не приходит; ещё бы. внутри — паника, да пополам с истерикой. внутренняя мировая война. в ту самую секунду, когда айла перешагнула порог дома килиса, в ту самую секунду, когда маниса увидела знакомую копну чёрных волос, она поняла, что не больше, чем зверёнок, что прячется за углом, которого накормят, обогреют и выбросят как что-то ненужное. мама учила её быть покладистой, повторяла, что нужно быть правильной и удобной, иначе кому ты сдалась в этом мире? своенравные девчонки никому не нужны, от них одни проблемы. и пока маниса с этим соглашалась, всё было прекрасно, но теперь-то что? дефектная. пустят на утиль и глазом не моргнут. так ведь принято поступать в семье эрдоган с неугодными? piзler.
и маниса снова трещит по швам, а после вовсе ломается, лбом упираясь в ледяной металл поручней, сильнее сдавливая их в руках. ненавижу. ненавижу. ненавижу. дыши, маниса, просто дыши. вместо этого она поддаётся тяжести тела и вновь падает на землю, коленями упираясь в жёсткий бетон, и обессилено ставит перед собой ладони, сверля взглядом мерцающий из-за воды серый графит асфальта.

замолчи и пойми — тебе никуда не деться.